Форум

Источник: http://www.sovsekretno.ru/magazines/article/192

Наемник Колька

Олег БЛОЦКИЙ, обозреватель «Совершенно секретно»

Колька – щуплый и маленький. Одежда на нем явно с чужого плеча. Штаны волнами спадают на стоптанные старые туфли и весьма активно метут дорожную пыль.

Живет Колька из милости у русских, выполняет всякую хозяйственную работу и, судя по всему, еще не пришел в себя после двух лет полного отсутствия нормального человеческого общения.

По метрике я родился в 1976 году в Таджикистане. А где – не знаю. Может, в Душанбе, а может, еще где.
Себя помню лет с трех в детском доме, в Душанбе. Жизнь была страшная. Избивали нас. У повара были большие ножницы, и она их к горлу кого-нибудь из ребят приставит и говорит: «Сейчас зарежу и на котлеты пущу». Палками, швабрами били, кипятком шпарили. Меня тоже. Днем мы спали. Нянечке показалось, что я вроде бы как-то не так сплю, и она налила мне на ноги кипяток из чайника. Я плакал. Больно было. Кожа даже слезла. На мне однажды простыню гладили. Воспитательница велела наклониться, постелила простыню и включила утюг. Кричал даже от боли. Но из детского дома не убежал, потому что был маленьким и считал, что если у тебя нет родителей, то все именно так и должно происходить.

Еще ходили к воспитателям домой и в огородах работали. Что-то вроде рабов были. Но кормили в детском доме хорошо, ничего сказать не могу.

Тема еды в Колькиных рассказах доминирует. Это понятно: пища – жизнь, а как ты ее достанешь – никого не волнует. Тем более когда не то что родителей, даже самых дальних родственников нет.
В шесть лет перевели в интернат. Кормежка нормальная была. А потом началось – по два дня без еды оставляли, если, допустим, урок пропустишь. И вот думаешь, чего бы найти поесть. Ну, вылезешь в окно, найдешь кошку, зарежешь, пожаришь. Нормально, если с луком или еще чем-нибудь там. Первую кошку где-то лет в семь зарезал. А так за время интерната лягушек ел, змей.
В интернате тоже били, только старшеклассники.

По улицам ходил, деньги просил. Тогда еще люди подавали.

А так – обидно было. Смотришь – у кого-то есть мама, папа. Думаешь, вот, они по улице идут – им хорошо, за них кто-то отвечает. Даже плакал. Сильно плакал. По ночам. Обидно было.

Обидно пацану было еще и потому, что совсем рядом жила мать, которая, собственно, и отправила его в детдом, начисто вычеркнув из своей пьяной жизни. За все время, что Колька рос и воспитывался, она не только ни разу не зашла проведать, но даже не поинтересовалась судьбой сына.

После девятого класса выпустился из интерната. Но домой не пошел. Когда из интерната выходишь, то безразлично становится: есть у тебя мать или нет.

По улицам ходил. На скамейках спал, хлеб подбирал с асфальта. Однажды деньги украл. А много или мало – не знаю. Я в них не разбирался тогда. Собак резал. Потом в Москву поехал. Посмотрел и что-то хорошее почувствовал внутри.

Столичное существование Кольки было полегче душанбинского уже только потому, что ему не приходилось резать собак. Всего остального пятнадцатилетний беспризорник и бывший детдомовец хватил через край. Нелегально работал на ЗИЛе. Но зарплату получил такую, что так и не смог ничего купить. Подался на рынки, где разгружал ящики. Постепенно сложился небольшой коллектив из таких же бездомных мальчишек. Самое интересное – все они были из Душанбе и специально друг друга не искали. Просто так получилось. Жили в подвалах или на чердаках. Со временем переключились на грабежи. Вырывали сумочки у женщин, нападали злой и жестокой стаей на мужчин, требуя денег. Если не отдавали, то били. Сильно били.

Когда шайка распалась, Колька с двумя приятелями переключился на наркотики. Довольно быстро нашли оптовиков, у которых и покупали афганский гашиш. Счет велся на килограммы. Бизнес шел успешно.
Иногда в день по 50 – 60 миллионов зарабатывали (это в ценах 1994 года. – О.Б.). Но не нравилось мне все это: ни грабежи, ни торговля. Как-то сердце не лежало. Не хотел. Чувствовал, что не выйдет из меня никакого вора.

Шальные деньги как приходят по-дурному, так и уходят в одночасье. Колька, вместо того чтобы снять квартиру, продолжал по-прежнему скитаться по подвалам, чердакам, параллельно с этим беспробудно пьянствуя и куря марихуану.

Сильно пил. Очень сильно. А потом вдруг подумал: что это за жизнь такая – ничего хорошего не делаю. День проходит, а я к людям без добра.
Какое же добро он мог сделать людям?
Пацан мнется, краснеет, а затем выдавливает:
– Ну, хотя бы «здравствуйте» кому-то сказать!

В одночасье Колька бросил пить. А еще погодя, отколовшись от дружков, пошел по Руси, перебиваясь исключительно честным трудом: красил, копал, строил, носил, разгружал.

– Попадались добрые люди?
– Да, бабушки деревенские. Они никогда не прогоняли. Они видели, что я почти умираю от голода. Кормили даже. Их всех помню!

Да, сытый голодному не товарищ. Богатей нищему если и подаст, то сделает это прилюдно, упиваясь собственной щедростью.

В середине 1995 года Колька вернулся в Душанбе за документами: чтобы прочно обустроиться в России, нужны настоящие бумаги, не липовые. А у него не было даже паспорта.

Однако не повезло Кольке. Во время одной из городских облав изловили его милиционеры, побили для острастки и отвезли в военкомат. Так Николай Спиридонов, помимо собственной воли, стал бойцом национальной армии Таджикистана.

К этому времени война в республике шла полным ходом. В борьбе за власть столкнулись правительство Эмомали Рахмонова и так называемые оппозиционеры. Самые ожесточенные бои велись в Тавильдаре.
Погрузили нас в вертолеты и выбросили в Тавильдару. Было там очень трудно. Короче, как крысы жили, в норах. Вши были. У каждого, если воротник отвернуть, то вшей этих, как людей в Москве. Еды – кусок хлеба и чай. Били тоже постоянно. И за то, что молодой, и за то, что дедам не прислуживал. Но за себя все время стоял. Меня так били, что по неделе не поднимался. Но потом отходил.

Мы начинаем говорить о боях, не прерывая обеда, о подорвавшихся и расстрелянных, задавленных и повесившихся, замерзших и забитых насмерть. Колька рассказывает о своих друзьях, которые один за другим погибали на его глазах.

Первый раз даже не убитого увидел, а разорванное человеческое мясо. Это друг был, тоже детдомовец, русский. Мы там с ним особенно подружились. Но так получилось, что он патрон крупнокалиберный распиливал и тот взорвался... Жуткое зрелище.

Один парень дембелям не хотел трусы и носки стирать. Они его за это все время били. И в нору не пускали. Так ночью он на улице и замерз. Подхожу к нему утром, а он уже холодный.
Другого танком раздавило. Танк сдавать начал, а он за ним стоял. Вот его на гусеницу и намотало.
А однажды у нас снаряды начали взрываться во время обстрела. Человек пять-шесть заживо сгорели. Как они кричали, когда горели!!!

Уже потом, вечером, поймал себя на мысли, что нынешняя жизнь – это калейдоскоп сумасшествия. Два человека за обедом спокойно говорят не о погоде и жизни вообще, а о трупах, как о чем-то обыденном, рука, несущая ложку ко рту, даже не дрогнет. Смерть стала частью нашей жизни.

Но Кольку было особенно жалко. Швырнули в самое пекло, где его в придачу ко всему еще и ранило. За что?!

Я где-то год прослужил, и мне насильно сделали обрезание. Скальпелем резали. По их законам после обрезания я три дня должен был лежать, не вставать, а я на следующий день уже пошел. Одному парню тоже сделали, только бритвой. Так он месяц мучался, каждую ночь плакал.

Так русский парень Николай Спиридонов стал мусульманином. Но в отличие от слащавого экранного героя в веру загнали его силой. И он знал, если что не так – убьют.

Жизни его цена там была даже не копейка. Плевком была его жизнь. Никто, если он сдохнет, о нем не заплачет. И не вспомнит никто. Чужой он там всем был, пусть даже и отлично говорил по-таджикски.
Сначала смерти боялся. Особенно когда первый раз в бой попал. А потом привык. Уже знаешь, что тебя сюда выкинули, чтобы ты умер. Ты никому не нужен: умрешь – умрешь, а выживешь – значит, выживешь. И самому становится безразлично, потому что все видел: эту смерть, мясо человеческое, мозги на камнях...

Пожрать Николаю и его теперь уже мусульманским товарищам было делом первостепенным. Государство особенно не обременяло себя заботами о бойцах. Приходилось добывать пропитание самим. Иногда грабили, иногда охотились на диких зверей, ходили в кишлаки побираться.

Однажды Колька забрел в ближайший кишлак и натолкнулся на вооруженных моджахедов, тех, против кого он, собственно, и воевал весь год. Его тут же повязали и увели в горы, туда, где были базы боевиков.

Так он оказался уже среди других таджиков, которые общались с ним исключительно на гармском диалекте, которым не все таджики владеют. А если пытался Колька хоть что-то по-русски сказать, то били. Метод этот по изучению диалекта эффективный. По крайней мере, сейчас Колька разговаривает на нем свободно.

Спасло то, что знал их веру. Ну, молиться мог. Но куда-либо ходить, даже по кишлаку, не разрешали.
Колька был определен к мечети, где выступал в роли служки – носил дрова, убирал, готовил еду, – и параллельно с этим обучался религии «самым настоящим образом»: пять раз в день совершал молитву и всячески приобщался к таинствам веры.

Местные, тавильдаринские, таджики относились к Кольке, в общем-то, по-божески. Если и били, то не так, чтобы потом несколько дней отлеживаться. Может, потому, что был он сиротой и его попросту жалели?
Совсем по-другому относились афганцы, которые воевали на стороне оппозиции. Ненавидели они пацана со славянской рожей.

Впрочем, сами местные не любили пришлых и очень озлобленных афганцев, стараясь держаться от них подальше.

У некоторых пленных они головы резали. Быстро так. Страшно на это смотреть. Кровь фонтаном и запах неприятный. Потом они эти головы на ветку какую-нибудь насадят, чтобы кровь, значит, стекла и чтобы подсушить. А затем они их то ли отдавали, то ли продавали.

В Бога Колька верит. Но не так, как учили, а по-своему.

Не знаю, какой у Него облик, как Его зовут. Я считаю, что Бог один, и с Ним мысленно разговариваю. Не часто, правда: рассказываю, что натворил, как ко мне люди относятся. Когда с Ним беседую, то за всех людей прошу, чтобы Он простил нас, помог. Нет, меня этому никто не учил. Сам к этому пришел еще в интернате. А когда на войну попал, то чаще стал разговаривать.

Бог есть. Иначе как объяснить то, что тавильдаринские таджики взяли да и отпустили пленника?

Как ни крути, а родина для Спиридонова – Таджикистан. Там он провел всю свою осмысленную жизнь. Тавильдаринцы предлагали парню, которого в кишлаке уже все привычно звали Алишер, остаться. Но он просил, чтобы его отпустили в Россию. Была у него мечта...

У меня в России отец живет. Я даже его адрес знаю. Нет, не встречался с ним, и он обо мне ничего не знает. Я только вот увидеть его хочу. Ничего мне от него не надо. Я только на него посмотреть хочу. А потом уйду и мешать совсем не буду. Хочу, чтобы и он на меня посмотрел. А если он уже мертвый, то хотя бы на могилу взглянуть...

И еще Колька Спиридонов мечтает устроиться где-нибудь на работу в России, жениться, иметь детей и сделать все, чтобы они не видели в жизни того, чего он сам хватил с лихвой.

Вот заработает денег и сразу поедет в Россию.

– Не проедешь, – огорчил я его. – Сейчас везде границы, таможни, посты. А у тебя ни одного документа нет.

Надо было видеть Колькино лицо в этот момент. Передать выражение глаз просто не берусь.
Я не стал ему говорить, что теперь так просто гражданство России не получить. Конечно, если бы Колька был при больших деньгах, он решил бы все свои проблемы...

В принципе, стране нарождающейся демократии глубоко плевать на собственных граждан, не говоря уже о каком-то безвестном Кольке Спиридонове, который настолько отчаянно защищал в спорах с афганскими моджахедами Россию, что те обещали: если встретят его в Душанбе, непременно пристрелят.